Лунная полночь. Вокруг — тишина. Мы сидим на грядине, между протоками, у потухшего костра. Справа и слева — заросли камыша, а среди них, на скудных пролысинах луговин, дымчато зеленеют редкие тальниковые кусты, похожие на копны свежего сена. Перед нами — свинцовая гладь Таганрогского залива. Горизонта не видно: вода и небо слились в одноцветную муть; далеко в море слабо мигают огоньки фарватера.
Спать не хочется. У наших ног — опорожненный чайник, ружья, патронташи, рюкзаки. Напарник мой — местный рыбак — завхоз рыболовецкой артели Корней Прокофьевич, полулежит, опершись на локоть, смотрит, как у песчаной отмели без конца вспыхивают и расходятся слабые круги, точно там сеется мелкий дождь. Это, жируя, резвится рыбья молодь. Широкие брови старого рыбака нависли на глаза, отчего крупное загорелое лицо кажется суровым.
В раздумье, покручивая усы, он посапывает носом, словно во сне. Просвистит ли крыльями утка, шикнет ли вспорхнувший бекас, вскрикнет ли тоскующим голосом чибис — Прокофьевич вслушивается, затаив дыхание. А через секунду-две вновь слышится посапывание. Молчим долго. Потом Корней Прокофьевич приподнимается, медленно сворачивает цигарку и говорит, подавая мне кисет:
— Посмотрю я, помозгую и диву даюсь: сколько у нас еще беспорядков!.. Куда мы смотрим? Вот, к примеру, поинтересовался ты хоть раз, что за рыбаки тут промышляют ночами? Нет? То-то и оно.
Корней Прокофьевич прикуривает, с минуту молчит, и, выпустив клуб сизого дыма, продолжает:
— Много нахлебников развелось — дюже много. Кинешь палку в собаку, а попадешь в браконьера.
И, знаешь, в колхозе иные только для отвода глаз числятся. А сами так и норовят особняком жить. Сеток дома не держат, в камышах прячут. Да какие сетки! Малька не пропустят! Все гребут. Как заиграет низовка, так и рвутся в море, как мыши в амбар: удержу нету.
Сидим как-то с председателем в правлении (дело было в начале осенней путины), приходит к нам здоровенный лоботряс. Идет, на палку опирается, глаза кислые, под лоб их так и пускает. «Артист»,— думаю. Спрашиваем: «Почему на лов не едешь?» — «Не могу,— отвечает, — хвораю, ноги совсем отобрало». Председатель присмотрелся и спрашивает: «А какая ж у тебя нога болит?». — «Все,— отвечает,— начиная с левой и по самую правую».
Говорит, а сам глаза в сторону воротит. Поглядел на него председатель и рукой махнул: «Иди, говорит, премудрый, лечись. Только, браток, после не обижайся. Болезнь, вижу у тебя хитрая: ешь, ешь и не наедаешься». А вечером, чуть солнце на заход, гляжу, а этот самый «хворый» так налегает на бабайки, аж вода за кормой улюлюкает. В море спешит. Вот тебе, думаю, и немощный…
В протоке послышалось тихое поскрипывание весел. Мы прислушиваемся, затем поднимаемся, чтобы разглядеть, кто едет. Лодки не видно. Она идет в тени, под высокой стеной камыша. От весел искрами сыплются брызги, на черной воде, за кормой, вспыхивает серебристая полоска.
— С моря,— негромко говорит Прокофьевич.— Нагрузились, хамовы души. К пароходу спешат. Набьют зараз корзины свежаком и — в город, на базар. Эх, немилосердный я на них!
Минуты через две-три снова всплески весел в протоке и глухой, вполголоса говорок.
— Не с пустым тащатся, — по скрипу определяет Прокофьевич.— Он волнуется: — Ей-богу, не пойму, как все это делается!
О рыбных запасах говорят, бумажки пишут, по телефонам трещат, а хищники под носом уничтожают молодняк, и мер — никаких! Сам, небось, видел, какую рыбу продают на базаре. Смотреть больно. Сулки — величиной с селедку, сазанчики — с таранку. Когда это было, чтоб такую рыбу на рынок допускали? Это же малек! Будущая рыба!..
Эх!— Прокофьевич, чертыхаясь, хлопнул шапкой о землю.
По заливу, даже между корнями камыша и куги, слышатся громкие всплески. Это верный признак того, что вода поднимается: к берегам пришла крупная рыба. Должно быть, где-то «работает» низовка. Луна спускается к горизонту, щедро сыплет на водную гладь серебряные блики. На поникших султанах камыша поблескивает роса, в воздухе чувствуется предрассветный холодок, а на востоке мигает, как свечка на легком ветру, утренняя звезда.
— Пора собираться,— поднимается старик.
Корней Прокофьевич маскируется в кустах, недалеко от берега, я ухожу дальше, в море.
Розовеет восток, нежным румянцем покрывается залив. Где-то за моим кустом шавкнул селезень. Ему дружно откликнулись кря-кухи. Шавканье приближается. Через несколько минут селезень осторожно выплывает из-за куста и сразу же появляется на мушке моего ружья. Тишину сотрясает выстрел. Минуты через две грохает дуплет Корнея Прокофьевича.
Сегодняшняя заря сулит отличную охоту.
Из-за горизонта медленно выползает солнце. Над заливом снуют кулики, утки, бумажными обрывками мельтешат перед глазами крачки и мартыны; тяжело пролетают медлительные цапли.
Охотничья заря в разгаре. Но я начинаю нервничать: кто-то бродит за моим кустом, громко бултыхается в воде, мешает охотиться. Выходить к шумному соседу — не хочется: жду, авось птица не заметит, налетит. Но вот к чучелам подворачивает табу-нок чирков. Я вскидываю ружье, стреляю. Выхожу подобрать трофеи и в недоумении останавливаюсь: «шумным соседом» оказывается сам Корней Прокофьевич.
Уцепившись за кол, он с силой тянет на себя чью-то сетку, дергает ее, пытаясь сорвать со стояков. От камышовых зарослей, стоя в лодке и изо всех сил работая веслом, спешит к нему, должно быть, хозяин сетки. Хозяин отчаянно ругается, кричит: — Куда ты, гад? Брось! Убью!
Прокофьевич будто и не слышит, продолжая рвать сетку. Мне становится ясно: быть бою. И я немедленно спешу на подмогу. Не доезжая до Прокофьевича, рыбак выпрыгивает из каюка, с поднятым веслом бежит к нему. Страшно ругаясь, он так замахивается, будто хочет одним ударом весла отсечь голову моему напарнику.
Но Прокофьевич ловко увертывается и, схватившись за весло, дергает на себя, затем с силой толкает рыбака, и тот, взмахнув руками, шлепается в воду. Он приходит в ярость. Поднимаясь, он бросается к каюку, на корме которого лежит заржавленный резак,— браконьеры всегда возят с собой этот нехитрый инструмент, маскируясь им под камышатников: наше, мол, дело камыш, а не рыба.
— Но, но! Не балуй!— грозно предупреждает его Прокофьевич и проворно выхватывает резак из рук браконьера.
Парень цепляется за воротник рубахи, пытается свалить старика.
— Что за драка? — запыхавшись, подхожу я.
Крепкий, загорелый, с черными глазами, парень зло смотрит на меня и отпускает охотника, чувствуя наше превосходство. Он отходит в сторону, берется за сетку, но Прокофьевич вырывает ее, тянет к каюку хозяина. Парень вновь бросается к старику, рветсетку на себя. Глянуть со стороны — люди занимаются серьезным делом: пробуют снасть на прочность, не гнилая ли?
Прокофьевич, усердно посапывая носом, вцепился мертвой хваткой,— не вырвать ее из его рук.
— Ничего у тебя не выйдет,— подхожу я к браконьеру.— Напрасно петушишься.
Тот в бессильной злобе смотрит на меня и, скрипнув зубами, бросает сетку.
— Грабьте, гадовы души! Берите, проклятые!
— Ты не лайся,— спокойно советует ему Прокофьевич, перекидывая сетку в каюк.
Уложив ее на корму, он переваливается черев борт, роется в ворохе рыбы.
— Иди-ка, Савельич, погляди,— подзывает он меня и сокрушенно качает головой: — Ая-яй, погляди-ка, чего наловил этот «рыбалка».
Дно каюка завалено рыбой. Изредка зевают ртами крупные сазаны и лещи. А большинство — мелочь: подсулки, шараны, киляки. Много надо было еще резвиться и жировать этой молоди, чтобы превратиться в полноценную рыбу.
— Где ж твои глаза? — возмущается Прокофьевич.— Или ты совесть окончательно потерял?
Прокофьевич разворачивает каюк носом к берегу, упирается грудью в корму.
Парень долго стоит, смотрит нам вслед, словно не знает, что же теперь делать. Уходить от неизбежного скандала, плюнув и на сетки, и на каюк, или идти за нами — будь что будет. И, решившись, плетется следом.
Выйдя за грядину, он расслабленно, как изнуренный жарою, садится на камень, с минуту сидит молча, смотрит себе под ноги, затем поднимает прищуренные глаза на Прокофьевича:
— Чего ты надумал, земляк? — Голос — тихий, примирительный.
— Загнать хочешь? Засадить?
Старик стоит к парню спиной, слегка расставив ноги, будто под ним не земля, а палуба шаткой фелюги, крутит цигарку, молчит.
— Забыл свое? Мало потаскал рыбы? — Голос парня становится раздраженнее.
— Думаешь, не знаю, каким ты в молодости хлюстом был?
— Был, да сплыл,— отвечает старик.
—Я у царя свое брал, а ты кому шкодишь? Подумал об этом?
Парень, презрительно сплюнув, сквозь зубы цедит:
— Деляга! Допрыгаешься. На своего нарвешься.
— Ничего, я не из робких,— спокойно отвечает Прокофьевич.
Прикурив, он навешивает на себя охотничье снаряжение, указывает глазами на каюк:
— Давай-ка, поехали. Нечего рассиживаться.
Мы идем к каюкам, укладываем свои доспехи. Я и Прокофьевич садимся на весла, парень — на корму. Конфискованную лодку берем на буксир. Загребая веслом, мой напарник смотрит за борт, где мирно, успокаивающе хлюпает вода. Загорелое, обветренное лицо — сурово.
На подвеске его патронташа сиротливо болтается одинокий чирок. Я гляжу через голову приунывшего браконьера, на удаляющиеся кусты, на снующие над заливом косяки уток, на укромную засидку, оставшуюся далеко в море. «Хорошая заря пропала»,— думаю я. Но мне почему-то не очень жаль ее…
Магазин пневматического оружия это отличное место чтобы купить пневматику по низко цене. Посетив этот магазин пневматики вы сможете выбрать нужное вам пневматическое оружие, без каких либо затруднений, потому как все товары имеют хорошее и полное описание.