Июньская ночь — легкая, светлая, соловьиная. И никакого нет смысла ложиться спать, если вы приехали на рыбалку, потому что в два часа уже посветлеет на востоке небо, станет выше, глубже, а звезды будут уходить все дальше, пока не исчезнут совсем. И вот уже пора закидывать удочки или ставить кружки. Лучше посидеть у костра, поговорить… Где еще люди так откровенно рассказывают разные истории из своей жизни?
Их двое. Пожилой сухощавый полковник в отставке Иван Степанович которому требуется купить наборы для вышивания и Любомудров Владимир Александрович, актер драмте-атра, начавший уже полнеть и лысеть. Но у реки Владимир Александрович чувствует себя снова юным и отважным. Оба бывалые рыболовы, их видавшие виды плаци, штаны и резиновые сапоги красноречиво говорят о том, что эта рыбалка далеко не первая. И далеко не первый ночной разговор у костра.
— Опять получил роль положительного героя,— задумчиво говорит Любомудров, глядя на изменчивые, то возникающие, то угасающие огоньки.
— И что за напасть!
— А вам непременно хочется отрицательных играть,— насмешливо бросает полковник.
— Интереснее. Разные характеры. Трагические судьбы. Как писал Толстой? Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему.
Владимир Александрович подбросил в костер несколько веток, они зашипели, огненные язычки сначала предательски незаметно побежали по ним, а затем захватили целиком, скрыли в ярком пламени.
— Я ведь обычно почти не гримируюсь.
А вот когда года три тому назад играл отрицательного директора завода, даже темный парик надевал. И грим делал очень сложный, здесь у рта такие мрачные складки и тут морщины, чтобы взгляд был брезгливый, презрительный. Да… с большим удовольствием играл!.. Истинное получил наслаждение. Знаете, Иван Степанович, два желания таю. Заветных. Получить хорошую роль и поймать судака килограмма на два.
— Ну, насчет судака — не надейтесь! — трезво отрезает полковник.
— Окунь — да. Может быть, щуренок попадется. Но судака теперь здесь не сыщешь.
— А вдруг?..
— Никакого вдруг. Сколько раз я вам говорил: за настоящей рыбой надо ехать километров двести, а то и триста.
— Да, да…— вздыхает Владимир Александрович, но тут же оптимизм берет верх: — Вот, слышали? Сетями уже запретили ловить.
— Что сети!.. Разве беда только в том, что промысловики раньше ради выполнения плана молодь вылавливали? — воспламеняется полковник.
—А то, что хозяйственники сливают в реки отходы со своего производства? Сколько у нас рек испоганено?
— Да, вот прошлым летом жил я в Доме отдыха. Красота неописуемая, колонны, лепные украшения, ну и всякие там излишества. В общем, дворец!..
— Дворцы-то мы строить умеем,— перебил неугомонный полковник.
— А вот обращаться с обыкновенной речкой, с так называемой матерью-природой не научились.
— Вот я об этом и хочу… Тут целая история… Любомудров поправил головни в костре, чтобы отвести дым в сторону, улегся поудобнее и начал:
— Дом отдыха на берегу чудесной реки Серебрянки. Слышал я, что это была очень рыбная река. Я, главным образом, поэтому туда и поехал. Взял, конечно, с собой удочки, запасся крючками, поводками, карабинчиками.
Вот, думаю, отведу душу! Приезжаю. И что бы вы думали? Никакой рыбы. Начисто! Мертвая река. А почему? Километрах в пятнадцати выстроили текстильную фабрику, и все отходы сливаются теперь в Серебрянку. Писали, звонили директору фабрики Кошкареву, чтобы сточные очистители поставил, а он, конечно, и в ус не дует. И вот однажды произошел такой случай.
Сидим мы: я и еще один рыболов — старичок, тоже отдыхающий, на берегу этой несчастной Серебрянки и уже почти без всякой надежды закинули удочки. Видим, по дороге черный ЗИЛ катит. Очевидно, в наш дом новых отдыхающих везет. Остановился. Вышел из машины очаровательный дядька лет сорока в сером костюме и белой шляпе. Приподнял он эту свою элегантную шляпу и спрашивает:
— Клюет?
И такая чертовски обаятельная улыбка расплылась на его морде, что даже мой сосед-старичок не рассердился — а он очень не любил этого вопроса, который все считали своим долгом задавать нам, клюет — не клюет — даже он терпеливо ответил:
— А кому тут брать?
Приезжий представился Николаем Сергеевичем, мы тоже назвали свои имена.
— Так где же ваш улов?
— Нету здесь рыбы,— мрачно заявил старичок.
— Вот никогда бы не подумал.— удивился приезжий.
— На вид такие подходящие места.
— Рыба тут была. Серебрянка — чудесная река,— с душевной болью сказал старичок.
— Так куда же она делась?
— Кошкарев,— вздохнул старичок.
— Кошкарев,— подтвердил я.
— Что Кошкарев?..— не понял Николай Сергеевич.
— Директор текстильной фабрики. Он же в Серебрянку все отходы сливает.
— Чепуха! Фабрика бог знает где!
— А у Кошкарева такие ядовитые красители, что на сто километров всю реку испоганят.
Тут и я не удержался, вставил:
— О чем думает такой директор? О своем плане, о премии. Серебрянка к этому отношения не имеет? Ну и черт с ней!
— Но ведь он не для себя лично старается,— мягко заметил Николай Сергеевич.
— Конечно, он в первую очередь думает о плане своего предприятия. И вполне естественно. Это главное дело его жизни.
Первым делом, первым делом самолеты, Ну, а девушки? А девушки потом,— негромким приятным голосом пропел приезжий. Мой старичок хотел было вскипеть, но что-то в новом знакомом обезоружило его, и он только грустно сказал:
— Глупая песня. И что значит первым делом? Это ведь не бухгалтерия: первое, второе…
Бандит он, вот что, этот Кошкарев! Такую красоту губить! Вы оглянитесь, ведь экая благодать! А посмотрите получше: вода свинцом отливает, какие-то бурые пятна и запах. Пахнет, извините, черт знает чем! С виду река еще красивая, но ведь она вся отравлена. И не защищайте его, пожалуйста! Вы, видно, добрый человек и готовы всех оправдать.
Николай Сергеевич еще раз улыбнулся нам своей обаятельной улыбкой и пошел к машине, где со скучающим видом сидел шофер.
Встретились мы уже в столовой. Сестра-хозяйка посадила вновь прибывшего за столик с самыми хорошенькими девушками: беленькой Зиной и черноглазой Мариам. Соседкам он тоже, видимо, понравился. Они оживились и наперебой болтали.
Каждое утро после завтрака мы компанией отправлялись на пруд купаться. Тащиться надо три километра, пруд маленький, тиной порос, кругом слепни, потому что скотину на водопой гоняют, но что делать? Хочется освежиться, поплавать, а в Серебрянке нельзя, противно. Пошел с нами и Николай Сергеевич. Путь туда еще ничего, а вот обратно… Солнце в зените, печет немилосердно. Семь потов сойдет, пока дойдешь. Дорога пыльная, а тут еще машины мимо мчатся, и каждая норовит обдать вас облаком пыли.
Ну все, конечно, вспоминали Кошкарева. Уж какими только словами его не ругали! Николай Сергеевич с этой прогулки, помню, возвращался молчком. Тогда я не знал всего и подумал, что притомился, бедняга, с непривычки пешком ходить, а, может быть, обиделся на подпаска. Мальчишка скотину к пруду пригнал. Мы-то уж к этому притерпелись, а Николай Сергеевич возмутился:
— Не видишь,— кричит,— здесь люди? Гони к реке на водопой. А подпасок, озорник, этак вызывающе щелкнул бичом и отвечает:
— Сам туда на водопой ступай. А у скотины от той воды животы болят.
Лето в тот год стояло жаркое. Всех к реке тянет. А от Серебрянки никакого толку, будто и нет ее. На третий день по приезде Николая Сергеевича один новичок-студент только заявился в дом, никого не спросись,— в воду. Отдыхающие сбежались, смотрят на смельчака. А он все плавает: и брассом и кролем и просто саженками.
— Ну вот,— обрадовался Николай Сергеевич,— я же говорил: все это выдумки! Вода отличная. Ну рыба, может быть, действительно ушла. Допускаю. А купаться вполне можно.
Только он это сказал, вылезает юноша на берег, и полный конфуз! Сетка на нем была белой, теперь вся грязная, а по телу бурые и пегие пятна.
Все кругом ахают, соболезнуют, кто посмешливее — хохочет. — Вот сукин сын, Кошкарев, что с бедным парнем сделал! — качает головой наш старичок.
А Николай Сергеевич по доброте душевной свой белоснежный носовой платок протягивает:
— Вытритесь, юноша.
Но где там! Разве такое ототрешь! Повели, конечно, несчастного под душ.
А тут как раз пришли колхозники. Написали они в Министерство петицию, жалуются, что не стало из-за Кошкарева жизни: ни скотину напоить, ни белье выполоскать. Предлагают и нам, отдыхающим, под этой петицией подписаться. Ну мы, конечно, все с охотой, а Николай Сергеевич что-то мнется. Не хотелось ему, видно, но наш ехидный старичок поставил вопрос ребром:
— Нет уж, Николай Сергеевич, либо вы с нами, либо против нас. Бывает иной раз доброта хуже воровства.
Тому некуда деваться, поставил рогульку.
А в обед произошел случай, круто все изменивший. Пришла почта, как всегда, из рук в руки передавали письма, и кто-то громко воскликнул:
— Товарищи! Заказное Кошкареву!
В столовой зашумели: «Как Кошкареву?», «Почему сюда?», «Это ошибка!».
— Нет, друзья, адрес точный. Товарищ Кошкарев, где вы?
Но никто не отзывался, никто письма не брал. Отдыхающие решили обратиться к администрации.
Вошла в столовую сестра-хозяйка. Разговоры разом прекратились. Все смотрят, к кому же она подойдет? Руки с ножами и вилками так и остановились на полпути. Старичок машинально перчит и перчит свою котлету. А Николай Сергеевич схватил салфетку Зины и, волнуясь, давай ею обмахиваться. Сестра-хозяйка миновала середину зала и направилась… к кому бы вы думали? К столику Николая Сергеевича.
— Товарищ Кошкарев, в чем дело? Почему не берете письма? — озабоченно спросила она.
Розовые щеки Николая Сергеевича стали багровыми. Он сидел, не подымая глаз. Зина ахнула. Все взгляды были прикованы к их столику.
— Вы ошибаетесь, Анна Яковлевна, этого не может быть! — вскочила Мариам.
— Полноте, никакой ошибки! Возьмите, товарищ Кошкарев, я за вас расписалась,— и сестра величественно выплыла из столовой.
Воцарилась тягостная тишина. Теперь никто не смотрел на Николая Сергеевича, будто его и не было. Старичок-рыбачок резко отодвинул стул, уронил вилку и, не поднимая ее, быстро ушел. А Зина и Мариам, как бы невзначай заговорили о чем-то со студентом новичком и, взяв свои тарелки, пересели за его столик.
Николай Сергеевич остался один.
Он делал вид, что продолжает обедать, но видно было, что кусок не лезет ему в горло. Наскоро проглотил второе, отодвинул третье и поспешно встал. Помню, шел он между столиками, и такими взглядами его все провожали — не дай бог! — удивленными, гневными, презрительными.
В тот же день он вызвал по телефону машину.
Когда Кошкарев садился в свой черный ЗИЛ на террасе, где собралась молодежь, заиграл баян, и Зина вызывающе запела. И хор громко подхватил. Николай Сергеевич теперь уже не улыбался, нет! С каменным лицом уселся он в машину и поспешно укатил.
— Бандит! — глядя ему вслед сказал старичок. Но я был не согласен.
— Ну, почему бандит? Он аккуратно штрафы платит. Спустит в речку отходы и тут же, пожалуйста, штраф! Все чинно, благородно.
— Конечно, есть еще такие люди,— щурится на пламя полковник.— С виду вполне советские. Даже партбилет в кармане. А поскреби его хорошенько…
— Ведь на первый взгляд обаятельнейший дядька!..
— Вот, а вы говорите: отрицательный герой! Темный парик, неприятные складки у губ!
— Знаете, а я до сих пор не уверен, отрицательный ли?..
— А что же? Думаете он у вас в Доме отдыха прозрел, раскаялся, да? Вернулся на свою фабрику и срочно велел строить сточные очистители?
Бросьте, Владимир Александрович! Не будьте карасем-идеалистом! Только в романах да пьесах негодяи молниеносно перековываются в святых. Вы думаете этот Кошкарев раньше не ведал, что творил? Чепуха! Великолепно понимал, только закрывал на это глаза.
— Кто знает… Кто знает…— Любомудров задумчиво шевелит хворостиной угли.— Хочется верить в людей. Хочется видеть их лучшие стороны.
Полковник ничего не ответил. Он размотал удочку и начал готовиться к первому забросу.
Река и небо посветлели. Горизонт отодвинулся. Над лесом на востоке разгоралась золотая полоса.