Всякий рыболов должен быть непременно хва… прошу извинения, я хотел сказать хорошим рассказчиком. Ну, какая, скажем, польза в том, что вы поймали здоровенную щуку или громадного жереха и никому об этом не рассказали? Кто будет знать о вашем улове? Никто! А раз никто, то лучше бы вам не ловить этих гигантов. Почему? Да потому, что если вы никому не сумели рассказать о вашей удаче, значит, ее и не было, значит, она миф!
Истинное наслаждение получает настоящий рыболов, рассказывая о поимке крупной рыбы вечером у костерка по окончании рыболовного дня. На огне, в маленьком котелочке, закипает вкусная рыбацкая уха из двух пескарей, большого куска свинины и нескольких картошек. В такой момент рассказ, я имею ввиду, конечно, только правдивый рассказ, вызывает особый восторг.
Слушатели — а это большей частью начинающие рыболовы — сидят с горящими глазами, полуоткрыв рты, а руки их невольно повторяют движения рук рассказчика. Они ему верят,— а это главное! Но можно самую правдивую историю рассказать так, что даже начинающие рыболовы начнут снисходительно улыбаться и как бы невзначай, поинтересуются — «не охотник ли вы?» Известно, что охотники любят… Но с рыболовами этого не случается…
Основное правило рассказа у костра: «Ври (имеется ввиду рассказывай), но так, чтобы мы тебе верили!» И есть среди опытных рыболовов мастера художественного слова. Подойдет такой «зубр» к костру, вежливо поздоровается, присядет и, не перебивая, слушает, о чем говорят.
Рядом с ним — связка самых различных удилищ, с невероятными поплавками, а корзину с уловом он скромно ставит подальше в тень, чтобы яркий свет костра на рыбу не действовал. Когда кто-нибудь закончит особенно правдивую историю, он скажет, как бы невзначай:
— Верно говорит молодой человек, такое и со мной не раз случалось, а я-то на своем веку не мало рек удочкой похлестал…
И уже симпатии на его стороне, все приготовились слушать ветерана крючка. А он не торопится: свертывает толстую самокрутку, собирая с ладони каждую крупинку махорки, потом достает огромную медную зажигалку и, пустив из-под колеса сноп искр, прикуривает.
С аппетитом затягивается несколько раз, внимательным взглядом окидывает слушателей и, убедившись, что «аудитория» вполне подготовлена к восприятию рассказа, затягивает неторопливым движением кисет,кладет его в карман и повторяет:
— Очень верную историю рассказал сейчас молодой человек.
Молодой человек которому требуется экипировка для единоборств, видимо, от яркого света костра становится красным, как вареный рак, ведь он ее, эту историю, слышал прошлым воскресеньем от одного рыболова, но сегодня преподнес ее от первого лица и довольно значительно приукрасил! Правда, это только робкое волнение начинающего рыболова. Через месяц-другой этот, несомненно талантливый, юноша сам твердо уверует, что такой случай был именно с ним самим и уж тогда не будет застенчиво краснеть.
Наоборот, если кто-нибудь усомнится в действительности факта, он побледнеет и так рьяно начнет доказывать свою правоту, что усомнившийся, под общее шиканье и неодобрительные возгласы сидящих у костра, поспешит отмежеваться от своих необдуманно брошенных слов. Но ему не скоро забудут и простят этот выпад! Однако я, кажется, немного отвлекся, а опытный рыболов, между тем, начинает рассказывать.
— Мне самому приходилось десятки раз пережить такое и даже похлеще! (Длительная пауза в четыре-пять затяжек). Рыбачил я однажды с Мишкой Ивановым в верховьях Яйвы. Сами понимаете, глушь: тайга, горы, бурные перекаты…
День тогда был не совсем удачный: дождь лил как из ведра… Плащи наши да вся одежда — хоть выжимай! Но хариусы, надо сказать, клевали бесперебойно и такие, что если бы сам не ловил, другому бы не поверил. Почитай, у нас с Мишкой в рюкзаках по пуду с лишним рыбы было, лямки так в плечи врезались, что терпения не стало.
— Хватит,— говорит Мишка,— наудились. Куда нам жадничать? Пойдем, место для ночлега поищем, а то скоро темнеть начнет.
Поднялись мы по реке с полкилометра, смотрим — навесик из скалы, а под ним пещерка и совсем сухо внутри, а в дальнем конце дрова кем-то сложены. Обрадовались мы так, что и сказать вам трудно: ведь от холода да от сырости у нас зуб на зуб не попадал. Разожгли костер, обсушились, ухи досыта нахлебались и спать стали готовиться. Только посмотрел я из-под навеса на реку и говорю Мишке:
— Гляди, омут здесь какой здоровенный, а вон с той стороны скала прямо в воду уходит, здесь, наверняка таймени водятся. Давай попробуем животку поставить.
— Давай,— согласился Мишка.
Выудили мы здесь же фунтового харьюска, насадили его за спинку на большой крючок и закинули в омут на жерличной рогульке с большим запасом лесы, а рогульку к удилищу привязали и в берег его воткнули, да еще двумя камнями укрепили: для пущей надежности. Пошли спать. А сон в такую погоду, когда дождь шуршит, сами понимаете, какой! Утром проснулись, а день — ну просто сердце радуется: на небе ни облачка и солнце эдак-то ярко-ярко светит. На воду смотреть, так глаза режет! Взглянул я на берег и спрашиваю:
— Мишка, а где моя удочка? Ты ее случаем не достал?
— Нет, не доставал… А что?
— Да нет ее на том месте, где вчерась ставили. Выскочили мы из пещерки, осмотрелись. Место, где стояла
удочка, пусто, камни немного содвинуты, и от комля дыра в береге виднеется. В омуте тоже не видно удочки.
— Куда же она запропастилась, Мишка? Стащил кто-нибудь?
— Кто тут стащит в такой глухомани…
— Давай тогда в омуте поищем… Сдвигай лодку. Сели мы в лодку и ну по омуту плавать, а вода такая прозрачная, что метров на пять в глубину все видно, но дальше темно.
Вдруг Мишка говорит мне:
— Вижу, Степанович, твою удочку!
— Где?
— А вот, смотри,— и пальцем в воду показывает.
Гляжу и диву даюсь: под водою, на глубине, в двух метрах от поверхности, древко моей удочки виднеется — на попа стоит, комлем вверх! А леска, у меня на рогульке, длиною метров двадцать пять! Вот и посуди сам, какая там в омуте глыбь была!
— Какой черт,— думаю,— на такую глыбь упер мое удилище? И тут меня как осенило:
— Мишка, так ведь это ее сюда, наверняка, таймень затащил! Как бы нам его выловить? Багорчиком удочку не вытащить: короток… Будь добр, Миша, ты моложе и ревматизьмой не простужен, мырни за удочкой… Что тебе стоит.
— Боязно,— говорит,— вода холодная, да и омут незнакомый… Уж больно глыбоко… мырнуть-то мырнешь, а вот как вымыривать будешь — неизвестно… Пловец-то я не больно баской.
— Да ведь я рядом на лодке…
— А как судорога хватит да ты растеряешься… Тогда что? Сидим так переговариваемся. Солнышко пригревать стало и нам уже, понимаешь, всю удочку до рогульки видно, а леска с нее в глубь, как в темный колодец, уходит… Не стерпел тут я и говорю в сердцах Мишке:
— Раз ты не хочешь пожилого человека уважить — я сам мырну!
Он отговаривать стал. Ну, я разделся и хлоп! Вода ледяным обручем грудь перехватила, дыхание сперло, но я все-таки пой-мался за удочку. Хочу с нею на верх податься, а она ни с места! Потянул сильнее, и вдруг меня самого в сторону поперло, к глуби… Опустился я, понимаешь, и скорее наверх… Еле-еле в лодке отдышался.
— Черт, слышь, Мишка, к нам на уду попался! Куда она поплыла?
— Вон туда, к стене…
— Греби к ней… а сам трясущимися от холода руками одежду натягиваю. В башке одна мысль свербит: что делать? Ну сделал я на толстой леске петлю, а груз повыше привязал.
— Это для чего? — спросил Мишка.
— А чтоб больше не мырять. Петлю на удочку накинем и тогда начнем тайменя на берег вываживать — понял?
Нашли мы удочку под самой скалой, да на такой глубине, что комель чуть-чуть виднеется! С полчаса бились, пока мне удалось его петлей поймать. Ну, все-таки затянул я петлю на комле и попробовал его на себя потянуть: я, значит, спереди бичеву держу, а Мишка сзади. И, понимаешь, с места сдвинуть не можем!
Дернули посильней, а в глубине кто-то как рванет, мы, быть-бывало, оба из лодки — плюх в омут! У меня бечева на руке намотана, освободиться не могу, тянет меня рыбина за собой, а леской, как ножом, руку режет! Мишка сзади-то был и сразу ослобонился, поймал лодку, а потом кое-как и меня из воды вытащил. С большим трудом отмотал я шнур от руки, пальцы на ней посинели и кожу местами глубоко прорезало.
— Нет, Мишка, так нам тайменя не взять… утопить он нас сможет.
Давай-ка греби к берегу. Запас лески у нас большой, может, мы тайменя с берега лучше уморим и вытянем. Подплыли мы к берегу, конец лески к ивовому кусту привязали. Попробовали потянуть — опять ни с места, хоть плачь! А потом как заходит — куст гнуться стал…
— Надо не давать ему отдыха, Мишка! Набирай в лодку камней и плыви в омут, как только станет, ты его камнями попужай…
Пробились мы с тайменем целый день; сколько Мишка камней с лодки в воду поскидал и не счесть будет! Уже темнеть стало, и вдруг таймень как выметнется из-под воды, на самой середине омута, да как плюхнет возле самой лодки. Брызги во все стороны полетели…
И верите ли, рыбина больше нашей лодки! Мишка от страха на дно свалился, а страшилище его водою с головы до ног залил, чуть лодчонка не перевернулась. Пришел он в себя и скорее к берегу:
— Не поеду ночью в омут: утопит он меня, лешак окаянный!
— Ладно, давай с берега водить будем…
Всю ночь ни на минуту не уснули. Утром опять Мишка в омут поехал с камнями. Почти полдня провозились — не сдается рыбина и баста! Два раза из воды еще тайменище выпрыгивал, чуть не переворачивал… Мы уж совсем было хотели отступиться и леску перерезать, только чувствуем, что уставать рыбина стала. Но и мы сами от усталости чуть с ног не валимся: почитай, больше суток маялись!
Я и говорю:
— Ты, Мишка, ложись спать, а я тайменя пока повожу, потом ты меня сменишь.
Рыба-то потише стала. Только разрешил я Мишке соснуть, он как подкошенный свалился на песок и сразу захрапел. А я вожу рыбину и вдруг чувствую — пошла она из глубины к берегу. Вывел я ее на мель и даже испугался: метра два таймень не меньше! Жабры тяжело раскрывает, умаялся, значит. Я закричал:
— Мишка, Мишка! Давай багор, бестия, я тайменя к берегу подвел!
А он спит как убитый и так сладко всхрапывает, что у меня все внутри от злости переворачивается. А таймень около самого берега стоит и на меня из-под воды смотрит, как будто говорит:
— Ну, что же, бери меня: умаялся я, хозяин, твоя взяла! Но легко сказать — бери, а брать-то как одному такого тайменя, он хоть и ослаб, а еще может покуражиться!
Тут и начал я его, как лошадь на уздечке, вдоль берега водить, пока он вверх брюхом не перевернулся, а потом сделал петлю из веревки, с хвоста ему до жабер продел и таким манером за веревку на берег выволок. А больше ничего не помню, упал прямо на рыбину и уснул. Облегчение вроде после работы пришло.
Сколько спал, точно сказать не могу, только проснулся днем, солнце больно шибко затылок пригрело. Сел и не могу понять, где я и в чем дело? Смотрю, Мишка на том же месте спит, где первый раз лег и все так же сладко храпит. И вдруг меня даже холодный пот прошиб, как будто бы снова в омут мырнул: нет рядом со мною тайменя!
Дернул Мишку за ногу:
— Вставай, рыбу у нас украли!
Вскочил он, смотрит на меня как ошалелый, сонные глаза кулачищем трет:
— Какую рыбу? — спрашивает.
— Да, проснись же ты, чурбан необтесанный, тайменя нашего украли!!
Тут он тоже в себя пришел:
— Да разве ты его вытащил?
— Конечно же, вытащил…
— Где же он?
— Вот здесь лежал, рядом со мной… а теперь нет!
— Врешь, наверное, Степанович, оборвал леску, тайменя упустил, а теперь мне мозги закручиваешь.
— Что?! Да как ты смеешь мне, старому рыболову, такие вещи говорить «врешь»! А? Да как у тебя язык повернулся?!
Ну, успокоились немного, осмотрели песок, на нем отпечаток рыбы видно и слизь. И тут же на песке следы, как от ноги человека, только куда больше, ровно кто в валенках прошел, и полоса от рыбьего хвоста по песку прочерчена. Пошли мы по следу и невдалеке, на лесной поляне, нашли остатки от нашего тайменя: большой хвост да обжеванные объедки. Оказывается пока мы спали, медведь у нас тайменя украл, да и сожрал всего начисто… Нам только хвост да чешую оставил… В голос мы с Мишкой от обиды заревели.
— Чтоб тебе костью подавиться, варнак косолапый! — ругали мы медведя,— чтоб тебе… даже говорить неудобно, что мы ему пожелали.— Двое суток на тебя, мерзавца, как каторжные работали! Попадись нам тогда этот медведь, мы бы его своими руками задушили, настолько злы были. Собрал я, значит, кости тайменя на память, завернул в платок и хвост с собою прихватил.
Вернулись мы в пещерку к себе и аж носы позатыкали, такой там дух чижолый стоял: хариусы-то наши все протухли, понимаешь. Вывалили мы их из вещмешков на берег и часа полтора стирались! Вот какие удивительные дела на рыбалке бывают,— закончил старый рыболов свой рассказ. Молча посидел с полминуты, потом глубоко затянулся и, окутав лицо облаком дыма, продолжал:
— А косточки эти, от тайменя, по сей день у меня дома хранятся и хвост высушил, он у меня над кроватью, как веер, висит, к стене приколочен… Если хотите, можете зайти и убедиться, я тут недалече живу…
Спросите Степановича, вам мою избу каждый покажет. А пока давайте спать, заболтался я с вами маленько.
Что и говорить, история правдивая, пускай даже немного преувеличенная. Но разве не могло случиться такого на глухой уральской реке? Конечно, могло! Теперь меня смущает только одно обстоятельство: за последнее время я слышал эту историю около пяти раз и рассказывали ее рыболовы разных возрастов и профессий, но все они уверяли, что хвост тайменя висит у них над кроватью «как веер»!
Удивительного в этом ничего нет, потому что, хотя монахи в старину и небыли рыболовами, но останки одного и того же святого можно было купить в разных монастырях различных стран и государств, а из них сделать еще сотню — другую святых. Так что же удивляться насчет тайменя?
Теперь, когда у рыболовного костра становится скучно и смолкают разговоры, я сам рассказываю рыбакам эту правдивую историю, заканчивая тем, что хвост тайменя висит у меня над кроватью в виде высушенного веера… Мне всегда верят и охотно слушают, а поэтому я и сам начинаю верить в то, что я был на Яйве и именно мне попался этот гигант-таймень, а не кому-нибудь другому.
Но с каждым годом я, к моему глубокому огорчению, начинаю убеждаться в том, что у меня появляется все больше и больше «конкурентов» по поимке тайменя. Поэтому я решил раз и навсегда покончить с этим вопросом, прибегнув к печати. Мой таймень — баста! Я его выдумал, я его… А на Яйву я все равно съезжу и поймаю еще одного тайменя, может быть и крупнее первого, но об этом после… у другого костра.