Заря дышит морозом. Заиндевелые ветви деревьев вздрагивают от скрипа снега под ногами; таинственно мерцают снежные узоры. Вот и конец тропы: перед нами открылась белая гладь озера. Вдали чернеет кучка рыболовов которые используют кастинговые сети. Сомнений нет — рыба там!
Ноги сами несут нас вперед. Скорей, скорей за дело, острый бур! И вот мы с Димкой склоняемся над лунками.
Первое время руки не могут делать точных движений — в них еще живет ритм ходьбы, но постепенно пальцы сливаются в одно целое с удочкой, и гибкий кивок начинает игру в кошки-мышки с полосатым разбойником — окунем.
Кто-то чуть заметно тронул крючок.
«Давай, давай, голубчик, не бойся!» Кивок пляшет на месте и вдруг, замедлив колебания, лениво плывет вверх. Ага! Есть первая поклевка! Подсекаю. Рывок! И леска провисла.
Быстрей насадить нового мотыля, пока вся стайка не убежала за сорвавшимся с крючка окунишкой. Руки сами делают привычное дело, а я тем временем успеваю бросить взгляд в сторону: около Димки уже шевелятся на снегу два небольших окуня. Скорей! Но тут за спиной слышатся шаги, и передо мной возникают знакомые валенки с галошами «набекрень». Это Лариса, отставшая от нас на тропе. Тотчас же звонко раздается ее требовательный голос:
— А где ты мне лунку прорубил?
Я покорно кладу удочку и берусь за бур, но она не унимается:
— Дай мне удочку! Нет, не эту. Что это за мормышка? Привяжи другую! Привязал? Тогда давай мотыля!
Димка уже надергал добрый десяток окунишек, а моя удочка сиротливо лежит на льду. Кивок мелко дрожит, значит, на крючке сидит ерш, но мне и его-то вытащить некогда. Я надел на Ларису плащ, вытряхнул из ее валенок снег, нахлобучил ей на голову капюшон, и она наконец удовлетворенно замерла над удочкой. Уже не торопясь, я снова начинаю приманивать окуней к своей лунке.
Где-то там, в глубине, пляшет крохотная серебряная мормышка с красным флажком мотыля на крючке, подымая со дна облачка мути. Пучеглазые ерши, испуганные такой прытью, расходятся в стороны, а из-под коряги вышел полосатый горбач со свитой и примеривается для броска. Еще немного терпения и
— Боря! У меня мормышку рыба съела!
— Не рыба, а коряга, — отвечаю я, пряча досаду, и привязываю новую мормышку к Ларисиной удочке. Моя опять лежит на льду.
— Нет, рыба! Вон на леске следы зубов остались!
«Нет! Дальше так жить нельзя!» — решаю я и, закончив ремонт, потихоньку собираю снасти и ухожу в сторону метров на сто.
На новом месте клюют одни ерши, но зато здесь меня никто не дергает, и я, позабыв обо всем, около часа ловлю этих живых колючек с фиолетовыми глазами-фарами. Вдруг невдалеке слышится знакомый голос. Оглядываюсь. О, счастье! Это не Лариса. Это Димка, устроившийся около сухого дерева, что косо торчит из-подо льда. Он призывно машет рукой.
Спешу к нему, сверлю лунку и с первых же поклевок чувствую, что вокруг коряги резвится стая мелких окуней. И пошла потеха! Полосатые чертенята берут так азартно, что, кажется, готовы выпрыгнуть из лунки вслед за мормышкой и так продолжалось до сумерек, когда уже и кивок стал почти не виден и снег повалил. Пора сматывать удочки. Тут только вспомнили мы о Ларисе. Ее нахохлившаяся фигура, заметенная снегом по самый капюшон, виднелась на прежнем месте.
— Что она, примерзла к лунке, что ли? — спросил я с тревогой.
— Не знаю, — серьезно ответил Димка. — Я два раза бегал к ней мормышки привязывать.
Закинув за спину рюкзаки, мы подошли к Ларисе. Она с трудом поднялась, разминая затекшие ноги, и, улыбаясь, протянула нам полиэтиленовый пакет. Из него свешивались темные хвосты с ярко-красными перьями. Ей удалось поймать всего двух окуней. Но каких! Они едва помещались в пакете.